он оказался неподалеку от Холлингфорда; впереди было свободное воскресенье, и он написал Гибсонам, предлагая нанести им визит с пятницы по понедельник, упирая на то, что желает познакомиться с мистером Гибсоном (чего он действительно желал, но не так уж сильно). Мистер Гибсон, несмотря на крайнюю занятость, был человеком гостеприимным, а кроме того, ему всегда было приятно вырваться из замкнутого духовного пространства, где приходилось снова и снова вдыхать один и тот же воздух, и глотнуть свежего; глянуть хоть одним глазком на то, что происходит в большом мире, за пределами его повседневных мыслей и действий. В связи с этим он от души радовался приезду неведомого родственника. Миссис Гибсон вся трепетала от сентиментального восторга, который сама считала родственной привязанностью, хотя вряд ли он был бы столь же бурным, если бы мистер Киркпатрик по-прежнему оставался рядовым юристом с Доути-стрит, обремененным семью детьми.

Встретившись, оба джентльмена сразу же ощутили взаимную тягу, ибо обладали родством характеров, а взгляды их различались ровно настолько, чтобы сделать обмен этими взглядами особенно привлекательным. Что касается миссис Гибсон, пусть даже особой близости меж ними не возникло, несмотря на родственные связи, мистер Киркпатрик обходился с ней вежливо и любезно; собственно, он был очень рад, что она сделала столь удачную партию — вышла за разумного, приятного человека, обеспечившего ей безбедное существование и окружившего такой заботой ее дочь. Молли произвела на него впечатление хрупкой здоровьем барышни, которая могла бы быть весьма хороша собой, сделайся она более крепкой и оживленной: ведь верно, если посмотреть непредвзято, у нее имелись весьма привлекательные черты: мягкие удлиненные серые глаза, загнутые черные ресницы, изредка появляющиеся ямочки, безупречные зубы, однако при этом ее портили вялость, медлительность движений и общая подавленность, и она сильно проигрывала рядом с жизнерадостной Синтией — яркой, стремительной, грациозной и остроумной. Как мистер Киркпатрик выразился впоследствии в разговоре с женой, ему очень приглянулась эта барышня, а Синтия, всегда готовая очаровывать, будто девочка трех-четырех лет, не теряла времени даром: она будто забыла все свои печали и невзгоды, отбросила сожаления о том, что отчасти уронила себя во мнении мистера Гибсона, и слушала с неподдельным вниманием, отвечала же мягко, чуть сдабривая свои ответы наивно-шаловливыми шутками; в итоге мистер Киркпатрик был полностью очарован. Из Холлингфорда он отбыл в немалом изумлении: ведь он приехал исполнить долг, а получил такое удовольствие! Миссис Гибсон и Молли возбудили в нем чувство приязни, однако он бы не расстроился, даже если бы пути их никогда больше не пересеклись. Однако к мистеру Гибсону он испытывал дружеское уважение и сильнейшую симпатию и желал бы, чтобы из нее вызрела настоящая дружба, если только на то хватит времени в этом суетном мире. Кроме того, он твердо решил снова увидеть Синтию: необходимо представить ее жене, необходимо пригласить ее в Лондон, показать ей настоящий свет. Впрочем, по возвращении домой мистер Киркпатрик обнаружил столько дожидавшихся его дел, что зародыши дружбы и благие намерения пришлось запереть в дальний ящик, а вместо этого полностью отдаться насущным профессиональным обязанностям. Тем не менее в мае он выкроил время, чтобы сходить с женой на выставку в Академию, и один из выставленных там портретов так поразил его сходством с Синтией, что он наконец-то рассказал жене о ней и о своем визите в Холлингфорд, — раньше было просто не улучить ни минутки; в результате на следующий же день миссис Гибсон было отправлено письмо, в котором Синтию приглашали навестить кузин в Лондоне, причем в нем содержались многочисленные подробности тех дней, когда она гостила у них ребенком, и тем самым был перекинут мостик между прежней дружбой и нынешней.

Письмо было получено и вскрыто за завтраком и вызвало у четверых участников трапезы самые различные чувства. Сначала миссис Гибсон прочла его про себя. Потом, не разглашая содержания — соответственно, слушатели ее были в полном неведении относительно того, к чему относятся ее слова, — она проговорила:

— Полагаю, они могли бы припомнить, что по возрасту я гораздо ближе к ним, чем она, да только кто же в наши дни вспоминает про семейные узы. А я ведь всегда его любила и даже купила новую поваренную книгу, чтобы все было прилично, достойно и так, как он привык.

Слова эти она произнесла жалостливым, плаксивым тоном, но, поскольку никто понятия не имел, о чем идет речь, утешить ее было не так-то просто. Первым прервал молчание ее муж:

— Если ты ждешь от нас сочувствия, сообщи, что именно тебя так огорчает.

— Да ну как же, он-то, видимо, думает, что проявил доброту и внимание, а вот только я считаю, что сперва следовало пригласить меня, а уж потом Синтию, — проговорила миссис Гибсон, перечитав письмо.

— Он — это кто? И что ты имеешь в виду под «добротой и вниманием»?

— Да мистер Киркпатрик, конечно. Письмо от него; он хочет, чтобы Синтия нанесла им визит, а про нас с тобою, дорогой, даже и не упоминает. А уж мы чего только не делали, чтобы визит сюда доставил ему удовольствие! Полагаю, было бы пристойнее сначала пригласить нас.

— У меня всяко нет никакой возможности выбраться, так что мне все равно.

— Но я-то вполне смогла бы; да и в любом случае он мог бы проявить элементарную любезность хотя бы в знак уважения. Какая неблагодарность — и это после того, как я уступила ему свою гардеробную на время визита!

— А я каждый день переодевался к ужину, если уж мы решили перечислить все принесенные ради него жертвы. Но лично я вовсе не ждал, что он после этого пригласит меня к себе. Впрочем, буду очень рад, если он приедет к нам снова.

— Я, пожалуй, не отпущу Синтию, — задумчиво произнесла миссис Киркпатрик.

— Я в любом случае не могу ехать, мама, — проговорила Синтия, заливаясь краской. — Платья у меня все поизносились, а старый капор придется носить все лето.

— А почему бы тебе не купить новый? Да и вообще тебе давно пора обзавестись новым шелковым платьем. Ты, полагаю, скопила изрядную сумму — я уж и не припомню, когда ты покупала себе обновки.

Синтия хотела было что-то сказать, но вдруг осеклась. Потом намазала маслом кусок поджаренного хлеба, да так и держала его в руке; минута-другая прошли в молчании, а потом, не поднимая глаз, она заговорила вновь:

— Я не могу поехать. Мне очень бы хотелось, но я, право, не могу. Мама, прошу вас, отправьте ему письмо с отказом прямо сейчас.

— Какой вздор, дитя мое! Если